Нуммер айнс Гарри/Барти Краучмлwww.fanfiction.net/book/Harry_Potter/3/0/0/1/0/... Безумие. каким-нибудь образом Гарри завязывает романчик с Барти в личине Грюма. Лов-лов-лов. Барти плохо понимает, чем всё чревато, т к одержим своей тягой . -Ты передашь меня Лорду? -О да, маленький Поттер. -Почему не сейчас? -Не всё ещё готово, немного подожди. -А если я пойду сейчас к Дамблдору? -Я убью тебя раньше. не убьёт. Да и Гаррик не пойдет к Дамблдору. Как с амбридж на 5м курсе канона, ага
Переделка отрывков из дневника Анаис Нин Габриель прошла в солнечную кухню, и Гермиона краем глаза залюбовалось ею. Серебристое как луна лицо с такими сияющими глазами, что кажется, будто они полны слёз. Три года назад похожая красота Флёр раздражала манерничаньем и кривляньем, которое убивало всё сияние, всю серебристость, оставляя неотразимую фальшивку.
Как часто Гермиона смотрела на неё вот так, исподтишка, поверх стакана молока. Взмах светлой руки, личико феи, чисто-розовые губы. Она была волшебна, легка, тиха. Она завораживала сильнее сестры, потому что молчала. Картавая болтовня Флёр раздражала, вызывала отвращение. Габриель же молчала, не зная английского почти совсем. Взгляд её неизменно задерживался на Гарри, словно она не в силах налюбоваться им, как Гермиона не в силах налюбоваться ею.
Гермиона начинала понимать чарование вейл: сияющее совершенство облика и манящее незнание человеческого наречья; сказка-загадка, намёк оракула, луна в ночном озере. И это всё в одном-единственном имени - Габриэль. Божья весть. Божья сказка-загадка.
Восхищение сковывает язык и руки. Ей ещё неведомо, на что направить свою неотразимую, неумолимую прелесть. Кротость и карпризность так естественно слились в этом серебряном ребёнке. Однажды она заглянула через плечо Гермионы в книгу, мерзкую, изуверскую книгу о крестражах. Комната была пуста - Рон и Гарри под присмотром миссис Уизли чистили пруд. На шаги Гермиона не вскинулась - по щекам её бежали тихие безудержные слёзы. Папин день рождения. В прошлом году она отправила ему совиной почтой пакет шуточных сувениров из Ужастиков Умников Уизли. И эти сувениры она сожгла на заднем дворе в вечер после их отъезда.
Потеряв серёжку, Габриэль просила Гермиону и Джинни помочь,протягивала в чашечке ладошки свернувшуюся капельку-коралл. Джинни вся вытягивалась, возвышаясь над бурно щебечущей девочкой, болтая головой и разводя руками, сияя, ссылаясь на непонимание. Наскакивающая заморская речь ошеломила Гермиону, тронула губы извиняющейся робкой улыбочкой. Ребёнук ахнул, рассмеялся и бросился призывать на помощь сестру. Джинни фыркнула, потом расхохоталась. В ушах Гермионы били крыльями нежные, звонкие бабочки французского голоса, перелившегося вниз.
Габриэль. Ночные бессонницы Гермионы отданы ей, чтобы не было в них Волдеморта, мамы, отца, Гарри, Рона, медальона, миссис Уизли, белой гробницы. Гермиона представляет себе спящую Габриель. Волосы свить в косу, чтоб не бились, не путались в вороний клок. А дальше? Такие длинные косы, их хватит обвить принцессу-ангела. Украсить. Задушить. Их хватит на всё. Наверное, она прижимает колени к груди, когда спит. И наверное, только поднеся губы к лицу, уловишь тёплую волну её дыхания - она дышит неслышно, или так тихо, что ток крови в голове всё заглушит. И во сне она больше вейла, потому что кожа её ярче луны, и тени, танцующие на её тице - блики сестёр-вейл, что снятся ей, и блики делают лицо её диким, нежным и хищным одновременно лицом опасного детёныша. Она знает свою красоту. Но что делать с нею - не знает, а голос крови неявен.
Её молочное лицо вполоборота, убранные в узел лёгкие волосы в тесноте деревянной кухоньки Гермиона запоминает, когда завтрак кончается и нужно убрать тарелки, а Флёр отзывает сестру наверх. Гермиона бросила посуду в мойку и вышла следом за Габриэль, оставив позади оклик Джинни, идя на мягкий блеск белого, она запуталась в ступенях, кубарем упала и раскровавила лоб о перила. Габриель замерла над ней, страдальчески ахнув, Джинни метнулась из кухонного проёма и потянула подниматься, а Гермиона, зажимая ссадину выбившейся прядью, не сводила отчаянного взгляда глаз, полных слёз, с испуганного ясного личика. Вот уже в кухне миссис Уизли вьётся над ней, закусил губу Рон, пробующий шутить, хмурится Гарри, Джинни сложила руки на груди. А в дверях невесомо виднеется светло-голубая ткань её платья, а рядом переступает золотыми каблуками картавая Флёр - ты же сгнаешь, ма шер, это мгинутное дгело.
Спускаясь по лестнице на обед, Габриель пропустила Гермиону перед собой, отступив к перилам. Оглянувшись на секундочку, Гермиона улыбнулась её утренней, мягкой красоте. Выбились тонкие изящные прядки из узла, тепло светит кожа, дрогнули брови, маленькие губы и матовые тени пали на снизу освещённое лицо. Ещё не юная, ещё ребёнок, но такой опасно прекрасный. Со спины их окликнул бодрым приветствием Гарри, и жизнь сияла в его улыбке, и не было в нём ничего от смертельной истомы.
Она стояла за стулом Флёр и играла её локоном, без конца щебеча что-то блестящее, конфетное. Гарри напротив неё перебрасывался шутками с Роном за чисткой овощей. Рон не забыл Джинни и в шутках был отрывист, обжигал. Гарри раздражался. Ножи ожесточённо рубили по столу. Ссора сплеталась с щебетом француженок, будто пытавшихся её перекричать. Вдруг вошла улыбающаяся миссис Уизли и погнала Гарри в сарай - проведать мистера Уизли и заодно останки мотоцикла Сириуса.
я хочу написать макси. Но вряд ли! Однако, вот пейринги моего прожекта: пейрингиГП/ГГ, ГП/ДМ(безответное) - золотой стандарт гета, зубодробительный пампкинпай + наша бесценная гарридрака РУ/НМ (Ронни и Цисси) - жестокий паж и бессильная дама сердца ДжУ/КШ(рыжая плутовка и черный атлет) - чисто на контрасте ПП/РЛ (собачка Малфоя и вервольф:alles СБ/НТ (пусть Гарри будет прав!) Аберфорт/Ханна Аббот - КАК ЭТО ОБОСНОВАТЬ??? ___ Хочу написать ГП/ДМ да пожосче)) фабулаПост-абортивный МПРЕГ, ГП в роли вынашивавшего. Изначально мог быть гаррилюц Идея такая - можно зачать - можно и убить абортом. Гарри+Малфой=бешеная любовь, в доказательство они проводят очень черномагический обряд и Гарри гордо зачинает. Это - док-во-жертва. Обряд проведён хреново, т.к. любовнички - недоучки, а взрослого помощника взять хде? Никаких всепрощающих Снейпов-крестных, которые аки деус машина! Ну, не люблю я Снейпа, не-нор-маль-на-я Я! Итак, последствия обряда таковы, что беременность убьёт Гарри. Не ребёнок, как в СумИрках, а именно процесс, разрушающий его организм, и магия, которая разрешает этот процесс и губит жизнь Гарри. Гарри готов умереть ради этого дитя, Малфой не готов его отпустить. Малфой погружает Гарри в анестетический транс и вырезает ребёнка из его тела, т.к. отменного обряда для беременности мужчины до разрешения от бремени не существует. Операция прошла рискованно, магия осталась в теле Гарри и продолжает калечить его, рана не затягивается - тело оплакивает утрату плода, ради которого было деформировано. Рана на животе Гарри, длинная, кровоточащая. Чтобы остановить смерть Гарри, Малфой в состоянии аффекта применяет порыв такой сильномогучей силы, что удерживает жизнь в своей жертве, своём господине - и утрачивает юность своего тела. Старость в 18 лет! Тоже необратимая. наброски фразо4екНи одно дитя не стоит твоей жизни, Гарри. Я хочу, чтобы ты был моим крестражем. Я убью себя и останусь с тобой, а когда ты умрёшь - тоже умру. Я выпью твои глаза, ты не будешь смотреть на меня, нет. Кожа стара и мерзка на ощупь, но кровь так же горит, так же зовёт, Гарри... Испарина твоя на лбу и на висках послаще сливок, легче медвяной росы, но как же ты ужасно тонок стал- до локтя соскользнут наручные часы
Пре-слеш, связь с прикосновениями. Прикосновения к Гарри- то, чего Малфой не избегал. Я помню такие фрагменты в 5й книге. Я не люблю Принца-Полукровку. Я не люблю, когда Гарри любит Малфоя, а в этой книге все сублимируют одержимость Поттера. Я не люблю Дары Смерти, потому что Гарри выжил. Я переписала историю, в моей трактовке ГП пал в Запретном Лесу. О, кстати, разве это не напоминает мою фаворитку фандома, мою penelope-z? "LIFE IN MONTHS OF MIDNIGHT", разве нет?
Настроение просто убийственно сходное! Именно настроение!
Энд со, penelope-z Плотоядный дом Утро. Он просыпается от кошмара, которого не может вспомнить, широко открывает глаза и видит свет. Домашний эльф приносит завтрак ему в спальню, как диктует традиция, хотя на подносе нет ничего, кроме чашки мутного чая. Драко спускается по бесконечным пролетам лестниц, ведущих в юго-западное крыло в поисках приличной рубашки в шкафах, полных выцветшего бархата и побитых молью кружев. Большинство комнат пусты и беззубы; зияющая пустота там, где раньше стояли кресла, кровати и рыцарские доспехи. Они продали все, что могли: серебряную посуду и вышитые скатерти, чеканное оружие и хрустальные вазы. Фарфор и шелк, золото и черное дерево, семейные реликвии, передающиеся из поколения в поколение; за них, в конце концов, платили хорошую цену. Только фамильные портреты еще висели на стенах, Малфой за Малфоем, их оскорбленные лица завешаны простынями. Никто не хотел их покупать. Здесь царит неподвижность, разложение пало на поместье и погребло оставшихся в живых. Ржавчина разъедает бронзовые стойки кроватей, древоточцы острыми зубами прогрызают замысловатые орнаменты в креслах, грязь въедается в потрескавшиеся стены, и острые когда-то ножи затупились. Драко одевается, изучая свое отражение в зеркале. Его волосы потемнели, и черты лица изменились. Люциус погиб два года назад, и с каждым днем он все меньше и меньше на него похож. Как будто эта схожесть была иллюзией, как будто он всего лишь хотел походить на отца, и с тех пор, как он умер, Драко потерял надежду. Но за его спиной лежит доказательство: прямая линия следов на пыльном полу, рубашка, брошенная на кресло, его тень; доказательство того, что Драко существует.
Полдень. Столовая в юго-восточном крыле – единственное место, оставшееся неизменным. Там они проводят свои дни, Драко и Нарцисса, избегая смотреть друг на друга, похожие на заблудшие корабли в гавани, пережившей шторм. Иногда появляются фамильные привидения, они поднимаются из подземелий и катакомб под ними, выходят из очага, падают с потолка, падают с неба. Серые, молчаливые с гранитными глазами, они врываются в комнату, словно прилив, удушающим весом закончившейся жизни. Иногда отец навещает семью за обедом, его полупрозрачное тело парит над столом, едва не касаясь люстры, его лицо безразлично и неизменно, словно лик Божий. Нарцисса сидит в кресле, держа на коленях раскрытую книгу. Драко стоит у камина, в сотый раз рассматривая коллекцию мечей. Он выбирает свой любимый и взмахом руки рассекает затхлый воздух. На рукояти выгравированы слова: Драко Малфой, 1742. Драко Малфой, отец Люциуса Малфоя, отца Драко Малфоя, отца Люциуса, отца Драко, и так до бесконечности. Пока не появится последний Люциус, а затем последний Драко. Но за несколько лет его волосы потемнели. – Он не был мой настоящий отец, не так ли? Мать поднимает голову от книги. Момент, когда останавливается кинопленка и все замирает; лица, руки и ноги застыли в воздухе, в ожидании. – Нет, – говорит она, – нет… видишь ли… Драко… видишь ли… перед тем, как… этот человек… этот маггл… был один человек… он не мог… нет, он не мог… Молчание вползает к ней в рот, растягивается, словно кошка, которую чешут за ухом. Нарцисса сгибается над книгой, прячет лицо в ладонях. Так что же ему теперь делать? Подойти и поцеловать ее на прощание, словно его жизнь никогда и не существовала? Он выглядывает в окно. Идет дождь, оконное стекло забрызгано и запятнано водой. Мир за воротами сада размыт дождем в серое бледное ничто. Он мог бы притвориться, что ждет, когда кончится дождь, чтобы уйти, но на самом деле он привык стоять у окна, невидимый, неуязвимый, с мечом одного из Драко Малфоев в руках.
Вечер. После подписания мирного договора им посоветовали не покидать пределы поместья какое-то время, иначе Министерство не гарантировало их безопасность. Поначалу им было, чем заняться: сжечь свитки, скрыть улики, похоронить мертвых, заколотить двери. Домашние эльфы работали от зари до зари, подметали, мыли, чистили. Они скоблили полы, усердно отмывали мрамор, потому что на нем продолжала выступать кровь, в этом плотоядном доме. А потом они умерли от изнеможения, все, кроме одного. А камень, не останавливаясь, сочится кровью. Грязной кровью, как та, что течет в его жилах. Потом им больше ничего не оставалось делать. Но они чувствовали, что не могут уйти. Они отвергли мир, как мир отверг их. Если бы у земли были края, поместье стояло бы на одном из них. Он опять смотрит в окно. Дождь прекратился. Густой туман окутывает сад, струи тумана вытекают из ветхих ворот, приглушают огни на той стороне улицы до светящихся пятен, превращают людей и дома в бесформенные тени. Одинокий путник в тумане мог быть Гарри, да это может быть он. Он мог бы прийти сюда, закутавшись в плащ-невидимку, настороженно оглядываясь. И Драко мог бы открыть его тело, его мягкое и податливое тело, разломать и разорвать его на куски. Он мог бы проложить дорогу, следуя по венам и нервам и каждому позвонку, и они могли бы уйти, уйти из этого дома. Но он не придет. Он никогда больше не придет. Воспоминания, не сдерживаемые, необъяснимые, искажают каждый час этого дня. То, к чему он стремился и никогда не нашел. То, чего он хотел и никогда не достигнет. То, что он забыл где-то здесь, оставил на кресле, забросил в угол, и что никогда не покинет его. Все эти годы, жить в одном доме, ждать неизвестно чего, днем и ночью, все эти годы, Господи, все эти годы. Драко отходит от окна и встает перед зеркалом. За его спиной все еще лежат доказательства: следы, тень, меч в витрине, верное оружие. В свете огня клинок творит свою собственную магию. Драко не нужно окно, ему никто не нужен, даже Гарри, даже отец. Зеркало тоже окно. Если он нырнет в него, то упадет в собственные объятья. Медленно, медленно, на краю земли, он выстроит замок.
Ночь. Драко просыпается от кошмара, который может вспомнить, широко открывает глаза и видит тьму. В комнате кто-то есть. Люциус смотрит на него из противоположного угла комнаты, призрак, сотканный из тумана, серый, полупрозрачный, благоухающий смертью. – Отец? – вопрос срывается с его губ раньше, чем он успевает себя остановить. Его голос словно разрывает призрак, он дрожит, пока не растворяется, распыляется в ничто, исчезает. Только безвозвратное слово остается в комнате. Оно парит в воздухе, бьется в стены, отзывается эхом в лабиринте пустых комнат и коридоров, кажется, бесконечно. ________ Кручёных Дом Горгоны ФЛОРЕНСА НЕ СПАЛА В ОЖИДАНЬИ ФАМИЛЬНОГО ОТКАЗА ШТОФНОМ ПОКОЕ ЗАПУСТЕНИЯ В ПОЛНОЧЬ ЧАСЫ ПРОБИЛИ ТРИДЦАТЬ… ПОТОЛКА РАСТЯНУВШЕГОСЯ НЕЕТОПЫРЕМ ГРОХНУЛСЯ ЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫЙ ЖУК; БОЛЬНАЯ ПАЛЬМА ЗАЦВЕЛА 15-ЙРАЗ В ЭТОМ ГОДУ…. ФЛОЙ ВСТРЕПЕНУЛАСЬ НА СКАЛАХ НАХЛОБУЧЕННЫХ ПРОСТЫНЬ… ТЕРЯЛА РУКИ НЕЧАЯННО ВЫБИВАЯ ПЫЛЬ ИЗ ЗАСУШЕННОЙ ЛАПЫ ТИГРА… ЧУЧЕЛО КРЫС МЕТНУЛИСЬ КОРИДОРОМ УГРЮМО ВИЗЖА В СВОЕЙ КОНУРЕ ПОД НАМОТАННОЙ ПАНЕЛЬЮ БЮСТ НАПОЛЕОНА В НАБУХШЕМ ЧЕХЛЕ ОБНАЖИВ СВОИ ЗУБЫ ПОЙМАЙ ИХ!
Интонациии бесстыдно скопирайтены из Buenos Noches Buenos Aires. ___ читать дальшеГарри, Гарри Поттер - такой красивый и такой вспыльчиво-ранимый, что дотронуться до него не к месту и не ко времени было всё равно что обжечь (и я не дотрагивался). Гарри... Гарри был красивее всех, Гарри был лучше всех, без него Хогвартс был мёртв. Я нахожу его глазами в первый же момент, когда вхожу в гостиную. Такой худенький, что кажется слишком юным в 14 лет. У него спутанные чёрные волосы и тонко раскрывающаяся как по шву улыбка ярких губ - я мечтаю так улыбаться. Тонкий и хрупкий, агрессивный и смешливый, им хочется любоваться как красавицей. Его грубость, чуть инфантильная и всегда как будто застенчивая, могла оттолкнуть и раздразить, но меня только обезоруживала. Он был сердцем мира. Впервые меня мучила невозможность контакта, я грыз пальцы по ночам, катаясь по постели, потому что больше всего на свете, до судорог, до удушья, мне хотелось сейчас скользнуть под его одеяло и дотронуться - о, до всего, до чего смогу дотянуться, оплести его сетью жадных прикосновений, стиснуть так, чтобы хрустнули кости, его тонкие кости. Я закусывал язык и скулил, представляя себе, как поцелую его ноги, босые, дрожащие, как он ударит меня пяткой в зубы и я засмеюсь сквозь кровь, и скользну выше (влюблённый спрут), связывая его собой, раскрывая его ноги, целуя горячую впадинку под коленом... Я хотел чувствовать его всего, я погибал от ужаса и жажды. Однажды в конвульсиях я сорвал полог и объяснял ошарашенным, сонным однокашникам, что это только кошмар. Только кошмар... Да, он был сокровище, драгоценность чистой воды. Когда он входил в класс, по рассеянной привычке всех обегая взглядом, мне казалось, что каждый, на кого он смотрит так неявно, так вскользь, крикнул бы "Да!", если бы Гарри попросил у него и саму душу - только бы он задержал взгляд. Они бы согласились на всё из его уст, если бы он знал свою силу. Меня скручивала бессильная зависть, оглушала досада, когда он клал руку на плечо Рону, обнимал Гермиону, ненароком задевал кого-то и не извинялся, так деловито и красиво опуская глаза. Я исцеловывал пергамент, который он забывал в гостиной, ценой бесконечных ссадин я приобрёл доверие его совы и мог гладить её, приходя в совятню. я слушал его как бы другим слухом и мог не отвлекаться от своей беседы, но запоминать какие-то его шуточки, словечки, чтобы потом выудить их из запасников памяти и любовно переслушать. Я садился с ним рядом в Большом зале и тащил с его тарелки куски, стоило ему только отвернуться, и жадно проглатывал, чтобы Дин не заметил, чтобы никто не проводил мой жест взглядом с ошарашенным видом. Я знал наперечёт все его любимые блюда, я вызнал самое любимое - пирог с патокой - и всё собирался с духом, чтобы стащить его из кухни и поднести Гарри вечером под пологом, когда все уснут. Нет, мне не удастся даже насмотреться на него вволю. Не потому, что меня могли заподозрить - я удачлив на этот счёт, ни один взгляд не перехвачен, не прочитана ни одна перступная мысль - а просто потому, что я боялся его взгляда, ответного, вопросительного, прекрасного, прекрасного, прекрасного. Я всегда занимал очередь в душ после Гарри: разводы воды, сбежавшей с этого тела, укравшей амбру его кожи, пары той же воды, я вдыхаю их, я вдыхаю его... Иногда я заставал его врасплох - маленькая любовная шалость - распахивал дверь и тут же отшатывался с хохотом и кличем: "Доброе утро!". Счастье, что никто не видел меня в такие моменты, какой безумной улыбкой мне сводило лицо, как жадно мой взгляд ловил и выслеживал в секунды скользящий промельк голой руки, бедра, ляжки, поворот головы, прищур глаз. Однажды он окликнул меня, я шагнул в ванну сомнамбулой, царапая дверь в поисках ручки, не отводя беснующегося взгляда, готовясь отпустить себя на волю - а он, чисто рассмеявшись, плеснул мне в лицо воду из ковшом слитых рук. Я захлебнулся и вылетел вон, слепой, оглохший, переполненный блеском его тонкой наготы, всей красотой, всей чудностью его тела-побега, тела-ветви, схожего с моим, но так превосходящего моё! Вечера в библиотетке наплывали тоской безысходной зубрёжки. Мы с Дином обречённо листали книги и чиркали в пергаменте, Рон рассеянно марал пергамент завитушками. а Гарри сидел за столом у окна, прикусывая острие пера и бесцельно глядя в тёмное окно. Потрескивали свечи. выходя, он по рассеянности бросил перо на стол и не вернулся за ним. Я сграбастал это перо моментально и грыз его по ночам, высасывая из воображаемых трещинок сладкую слюну моего бедного возлюбленного.
@музыка:
Andreas Schmidt - Schubert 24. Der Leiermann
И вдруг неожиданно он ударил меня по лицу. "Боже мой, ты ненавидишь геев?", - спросил я его, и он ответил: "Нет, я садомазохист". И я ушел.
Как-то я пошел в клуб, никого не снял и решил пойти в сауну. Через полчаса, так никого и не сняв, я спьяну зашел в темную комнату и начал всех ощупывать.
Мы пошли в какую-то забегаловку, и из-за расстройства биоритмов я неожиданно почувствовал себя очень уверенным. (c) gay.ru