Maria, -- You won’t have me? You won’t!
Переделка отрывков из дневника Анаис Нин
Габриель прошла в солнечную кухню, и Гермиона краем глаза залюбовалось ею.
Серебристое как луна лицо с такими сияющими глазами, что кажется, будто они полны слёз. Три года назад похожая красота Флёр раздражала манерничаньем и кривляньем, которое убивало всё сияние, всю серебристость, оставляя неотразимую фальшивку.
Как часто Гермиона смотрела на неё вот так, исподтишка, поверх стакана молока. Взмах светлой руки, личико феи, чисто-розовые губы. Она была волшебна, легка, тиха. Она завораживала сильнее сестры, потому что молчала. Картавая болтовня Флёр раздражала, вызывала отвращение. Габриель же молчала, не зная английского почти совсем. Взгляд её неизменно задерживался на Гарри, словно она не в силах налюбоваться им, как Гермиона не в силах налюбоваться ею.
Гермиона начинала понимать чарование вейл: сияющее совершенство облика и манящее незнание человеческого наречья; сказка-загадка, намёк оракула, луна в ночном озере. И это всё в одном-единственном имени - Габриэль. Божья весть. Божья сказка-загадка.
Восхищение сковывает язык и руки. Ей ещё неведомо, на что направить свою неотразимую, неумолимую прелесть. Кротость и карпризность так естественно слились в этом серебряном ребёнке.
Однажды она заглянула через плечо Гермионы в книгу, мерзкую, изуверскую книгу о крестражах. Комната была пуста - Рон и Гарри под присмотром миссис Уизли чистили пруд. На шаги Гермиона не вскинулась - по щекам её бежали тихие безудержные слёзы. Папин день рождения. В прошлом году она отправила ему совиной почтой пакет шуточных сувениров из Ужастиков Умников Уизли. И эти сувениры она сожгла на заднем дворе в вечер после их отъезда.
Потеряв серёжку, Габриэль просила Гермиону и Джинни помочь,протягивала в чашечке ладошки свернувшуюся капельку-коралл. Джинни вся вытягивалась, возвышаясь над бурно щебечущей девочкой, болтая головой и разводя руками, сияя, ссылаясь на непонимание. Наскакивающая заморская речь ошеломила Гермиону, тронула губы извиняющейся робкой улыбочкой. Ребёнук ахнул, рассмеялся и бросился призывать на помощь сестру. Джинни фыркнула, потом расхохоталась. В ушах Гермионы били крыльями нежные, звонкие бабочки французского голоса, перелившегося вниз.
Габриэль. Ночные бессонницы Гермионы отданы ей, чтобы не было в них Волдеморта, мамы, отца, Гарри, Рона, медальона, миссис Уизли, белой гробницы.
Гермиона представляет себе спящую Габриель. Волосы свить в косу, чтоб не бились, не путались в вороний клок. А дальше? Такие длинные косы, их хватит обвить принцессу-ангела. Украсить. Задушить. Их хватит на всё. Наверное, она прижимает колени к груди, когда спит. И наверное, только поднеся губы к лицу, уловишь тёплую волну её дыхания - она дышит неслышно, или так тихо, что ток крови в голове всё заглушит. И во сне она больше вейла, потому что кожа её ярче луны, и тени, танцующие на её тице - блики сестёр-вейл, что снятся ей, и блики делают лицо её диким, нежным и хищным одновременно лицом опасного детёныша. Она знает свою красоту. Но что делать с нею - не знает, а голос крови неявен.
Её молочное лицо вполоборота, убранные в узел лёгкие волосы в тесноте деревянной кухоньки Гермиона запоминает, когда завтрак кончается и нужно убрать тарелки, а Флёр отзывает сестру наверх. Гермиона бросила посуду в мойку и вышла следом за Габриэль, оставив позади оклик Джинни, идя на мягкий блеск белого, она запуталась в ступенях, кубарем упала и раскровавила лоб о перила. Габриель замерла над ней, страдальчески ахнув, Джинни метнулась из кухонного проёма и потянула подниматься, а Гермиона, зажимая ссадину выбившейся прядью, не сводила отчаянного взгляда глаз, полных слёз, с испуганного ясного личика. Вот уже в кухне миссис Уизли вьётся над ней, закусил губу Рон, пробующий шутить, хмурится Гарри, Джинни сложила руки на груди. А в дверях невесомо виднеется светло-голубая ткань её платья, а рядом переступает золотыми каблуками картавая Флёр - ты же сгнаешь, ма шер, это мгинутное дгело.
Спускаясь по лестнице на обед, Габриель пропустила Гермиону перед собой, отступив к перилам. Оглянувшись на секундочку, Гермиона улыбнулась её утренней, мягкой красоте. Выбились тонкие изящные прядки из узла, тепло светит кожа, дрогнули брови, маленькие губы и матовые тени пали на снизу освещённое лицо. Ещё не юная, ещё ребёнок, но такой опасно прекрасный. Со спины их окликнул бодрым приветствием Гарри, и жизнь сияла в его улыбке, и не было в нём ничего от смертельной истомы.
Она стояла за стулом Флёр и играла её локоном, без конца щебеча что-то блестящее, конфетное. Гарри напротив неё перебрасывался шутками с Роном за чисткой овощей. Рон не забыл Джинни и в шутках был отрывист, обжигал. Гарри раздражался. Ножи ожесточённо рубили по столу.
Ссора сплеталась с щебетом француженок, будто пытавшихся её перекричать. Вдруг вошла улыбающаяся миссис Уизли и погнала Гарри в сарай - проведать мистера Уизли и заодно останки мотоцикла Сириуса.
Габриель прошла в солнечную кухню, и Гермиона краем глаза залюбовалось ею.
Серебристое как луна лицо с такими сияющими глазами, что кажется, будто они полны слёз. Три года назад похожая красота Флёр раздражала манерничаньем и кривляньем, которое убивало всё сияние, всю серебристость, оставляя неотразимую фальшивку.
Как часто Гермиона смотрела на неё вот так, исподтишка, поверх стакана молока. Взмах светлой руки, личико феи, чисто-розовые губы. Она была волшебна, легка, тиха. Она завораживала сильнее сестры, потому что молчала. Картавая болтовня Флёр раздражала, вызывала отвращение. Габриель же молчала, не зная английского почти совсем. Взгляд её неизменно задерживался на Гарри, словно она не в силах налюбоваться им, как Гермиона не в силах налюбоваться ею.
Гермиона начинала понимать чарование вейл: сияющее совершенство облика и манящее незнание человеческого наречья; сказка-загадка, намёк оракула, луна в ночном озере. И это всё в одном-единственном имени - Габриэль. Божья весть. Божья сказка-загадка.
Восхищение сковывает язык и руки. Ей ещё неведомо, на что направить свою неотразимую, неумолимую прелесть. Кротость и карпризность так естественно слились в этом серебряном ребёнке.
Однажды она заглянула через плечо Гермионы в книгу, мерзкую, изуверскую книгу о крестражах. Комната была пуста - Рон и Гарри под присмотром миссис Уизли чистили пруд. На шаги Гермиона не вскинулась - по щекам её бежали тихие безудержные слёзы. Папин день рождения. В прошлом году она отправила ему совиной почтой пакет шуточных сувениров из Ужастиков Умников Уизли. И эти сувениры она сожгла на заднем дворе в вечер после их отъезда.
Потеряв серёжку, Габриэль просила Гермиону и Джинни помочь,протягивала в чашечке ладошки свернувшуюся капельку-коралл. Джинни вся вытягивалась, возвышаясь над бурно щебечущей девочкой, болтая головой и разводя руками, сияя, ссылаясь на непонимание. Наскакивающая заморская речь ошеломила Гермиону, тронула губы извиняющейся робкой улыбочкой. Ребёнук ахнул, рассмеялся и бросился призывать на помощь сестру. Джинни фыркнула, потом расхохоталась. В ушах Гермионы били крыльями нежные, звонкие бабочки французского голоса, перелившегося вниз.
Габриэль. Ночные бессонницы Гермионы отданы ей, чтобы не было в них Волдеморта, мамы, отца, Гарри, Рона, медальона, миссис Уизли, белой гробницы.
Гермиона представляет себе спящую Габриель. Волосы свить в косу, чтоб не бились, не путались в вороний клок. А дальше? Такие длинные косы, их хватит обвить принцессу-ангела. Украсить. Задушить. Их хватит на всё. Наверное, она прижимает колени к груди, когда спит. И наверное, только поднеся губы к лицу, уловишь тёплую волну её дыхания - она дышит неслышно, или так тихо, что ток крови в голове всё заглушит. И во сне она больше вейла, потому что кожа её ярче луны, и тени, танцующие на её тице - блики сестёр-вейл, что снятся ей, и блики делают лицо её диким, нежным и хищным одновременно лицом опасного детёныша. Она знает свою красоту. Но что делать с нею - не знает, а голос крови неявен.
Её молочное лицо вполоборота, убранные в узел лёгкие волосы в тесноте деревянной кухоньки Гермиона запоминает, когда завтрак кончается и нужно убрать тарелки, а Флёр отзывает сестру наверх. Гермиона бросила посуду в мойку и вышла следом за Габриэль, оставив позади оклик Джинни, идя на мягкий блеск белого, она запуталась в ступенях, кубарем упала и раскровавила лоб о перила. Габриель замерла над ней, страдальчески ахнув, Джинни метнулась из кухонного проёма и потянула подниматься, а Гермиона, зажимая ссадину выбившейся прядью, не сводила отчаянного взгляда глаз, полных слёз, с испуганного ясного личика. Вот уже в кухне миссис Уизли вьётся над ней, закусил губу Рон, пробующий шутить, хмурится Гарри, Джинни сложила руки на груди. А в дверях невесомо виднеется светло-голубая ткань её платья, а рядом переступает золотыми каблуками картавая Флёр - ты же сгнаешь, ма шер, это мгинутное дгело.
Спускаясь по лестнице на обед, Габриель пропустила Гермиону перед собой, отступив к перилам. Оглянувшись на секундочку, Гермиона улыбнулась её утренней, мягкой красоте. Выбились тонкие изящные прядки из узла, тепло светит кожа, дрогнули брови, маленькие губы и матовые тени пали на снизу освещённое лицо. Ещё не юная, ещё ребёнок, но такой опасно прекрасный. Со спины их окликнул бодрым приветствием Гарри, и жизнь сияла в его улыбке, и не было в нём ничего от смертельной истомы.
Она стояла за стулом Флёр и играла её локоном, без конца щебеча что-то блестящее, конфетное. Гарри напротив неё перебрасывался шутками с Роном за чисткой овощей. Рон не забыл Джинни и в шутках был отрывист, обжигал. Гарри раздражался. Ножи ожесточённо рубили по столу.
Ссора сплеталась с щебетом француженок, будто пытавшихся её перекричать. Вдруг вошла улыбающаяся миссис Уизли и погнала Гарри в сарай - проведать мистера Уизли и заодно останки мотоцикла Сириуса.
@темы: моя шняга