читать дальшезолотая птица, звал он меня. он был юношей, когда я была ребенком. изнурительно-липкие жаркие дни, когда я отчаянным, ревнивым оком выслеживала его белую рубашку - сквозь резные листья парка. я знала всех его девчонок - и всех его мальчишек тоже. однажды он очень долго целовался с рыжей, бледной, серьёзной девочкой в красном пуловере - я бросила в них камень, но не попала. другой раз нескладный мальчик трясущимися руками обнимал его за плечи в зарослях, не умевших хранить тайну, и я никогда не забуду. какая мука стыда исказила его лицо, когда я вышла из-за дерева и хлестнула веткой землю над их головами. он любил меня. он сам купал меня. мы читали хором на ночь стихи, и я была уверена. что все их он сочинил сам, а шекспира, бодлера, по - просто выдумал. однажды он поцеловал меня на ночь киношным поцелуем - долго, не разжимая губ, и я ударила его за это по щеке - киношно, звонко, и мы рассмеялись. другой раз он принес немного вина и я поила его, смеясь, едва разжимая губы и кропя простыни терпким и красным, заливая всё горло. в общем, он был хорошим братом. с нежностью, редкой на этом свете, он перебирал мои рыжие волосы и целовал шейный позвонок. я так и осталась с гимназическим каре, которое он так любил.
меня зовут вороника - он шутил, что лучше он не мог выдумать меня и это имя. ему понравилась, как я пела в баре, больная, ненавидевшая прикосновение старого синего платья. он хотел, чтобы я пела в его спектакле. странная песня под аккомпанимент губной гармоники, а в конце мне подносили позолоченное яблоко, и надо было откусить и улыбнуться облепленными блестками губами. вкус был такой кислый, что на глазах у меня выступили слезы. я рыдала всё то время, что он покрывал моё тело поцелуями в темной, такой тоскливой и холодной комнатке, далеко по бетонному коридору. он сказал, что я больше не буду работать в баре. первые дни в его комнате. простыни так приставали к коже, что больно было срывать их. он говорил и говорил, он смеялся, а я всхарпывала и ревела. потом стало страшнее. мне хотелось задушить его. мне хотелось переломать его тонкие, такие ласковые пальцы. мне хотелось сожрать его целиком. он будил меня, потому что я тряслась во сне. я теряла сознание. когда я очнулась, его больше не было в комнате. когда я смогла встать, то пошла на кухню. и когда я увидела электрический нож, то сделала то, что уже видела в кино.
пранкер на другом конце провода спросил, как моё имя, и я не смогла ответить. он продолжал хрипло похабить, и я отложила трубку. я точно знаю, что он умер. это так же точно, как то, что сегодня я должна была (верно?) быть на его похоронах. я надела черное платье и легла на постель. я чувствую, как кровь течет в моих венах, и я начинаю трястись. я чувствую, как выделяется слюна, и спазм отвращения перехватывает горло. я чувствую, как растут мои волосы. белые, черные у корней, а у самых корней они рыжие, и я чувствую, как больно, что они растут. я вспоминаю, вспоминаю, почему у меня на горле повязка. я вспоминаю, почему так отвратительно, так жутко бьется газета, которой я заклеила ночное злое окно. визг колес под окном, и я начинаю кричать. голос в трубке шепеляво смеется, он себе льстит. он был в красной машине, и он разбился на далекой, черной дороге. над ним были размазаны звезды. он смеялся. я видела это во сне. я видела это в кино. он любил смеяться, он любил читать стихи заговорщическим полушепотом, любил пить вино, а теперь его губы навеки сухи. я сдираю ногтями корку с царапины на горле, не снимая повязки. я не хочу больше, кем бы я ни была, я не хочу больше.